В прифронтовом лесу Июньский день, до одури прогретый.
Прифронтового леса полоса.
Беспечно воспевающие лето
Нас окружали птичьи голоса.
Мы наслаждались прелестью мелодий,
Как будто в филармонии.
И вдруг
Донесся он, незнаемый природой,
Всему живому ненавистный звук.
Он нарастал прижимисто и туго,
Он возвещал отнюдь не о добре.
И с дерева
попадали пичуги,
Осыпались, как листья в ноябре.
Они у смерти жаждали отсрочки,
Им было страшно на земле родной.
Они сцепились лапками в комочки,
Дрожмя дрожали, несмотря на зной.
В бору ревело,
выло,
гоготало,
С корнями вырывало дерева,
Траву горячим ветром распластало,
От жара закурчавилась трава.
И нам не сладко — каково же плахам!
Неслыханной грозой оглушены,
Они, парализованные страхом,
Тряслись безмолвно у корней сосны.
Беспомощность всегда рождает жалость —
Мне захотелось их укрыть полой.
Взял в пригоршни — глазёнки не разжались,
Сердчишки стукотали под рукой.
...Утихли взрывы. Сосны отшумели.
Сползала гарь с небесной синевы.
Троих
мы выносили на шинелях,
Перед одним —
пилотки с головы.
Земля ещё шаталась под ногами.
А птицы, смотрим,
как и в прошлый раз,
Уже сидят,
качаются над нами
И добрым пеньем
утешают нас.
Голосов П.П. Добрая красота / П.П. Голосов. – Ярославль:
Верхне-Волжское книжное издательство, 1969. – С.56-57
Первая бомбежкаЧто мне в названии «Шушары»?
А вспомню — от стыда реву...
...Я полем шёл от кашевара
К противотанковому рву.
Как чёрство было это утро!
Земля звенела, что металл.
Жара подваливала круто,
Казалось, воздух закипал.
Он переливчато-струисто
Тек кверху, мутный и густой.
А в небе ястреб
с горьким свистом
Протяжно плакал надо мной.
И, кроме птицы-одиночки,
Чья тень блуждала по траве,
Нигде ни облачка, ни точки
В белесо-знойной синеве.
Всё было сельское, родное.
И, как домой, вела тропа
В хлеба, надломленные зноем,
Изнывно ждущие серпа.
И, верно, грезилось солдату,
Что не в осаде Ленинград,
Что отошла война
куда-то
Назад.
На запад.
На закат.
Ефрейтор роты пулемётной,
Не воевавший наяву,
Я шёл легко и беззаботно
К противотанковому рву.
Там прошлой обморочной ночью,
Омег стерев с лица земли,
Вповалку на соломы клочьях
Мы прилегли.
Нет, полегли!
Ведь сутки, кланяясь дороге,
Несли вслепую тяжесть сна.
Она подкашивала ноги,
До многих тонн доведена.
Уже под тяжестью растущей
Вконец солдат изнемогал,
Когда из зыбко-серой гущи
Команда донеслась: «Прива-а-ал!»
И, сбросив свой хомут железный,
Пудовый «максима» станок,
Я тотчас провалился в бездну
Со скаткой, врезавшейся в бок.
И снилось мне, что я всю роту,
Да, всю, как есть, в себя вобрал,
Шагал, продавливая доты,
И грудью
проволоку рвал.
Ну, кто сказал, что подвиг
труден,
Что к бранной славе путь
кровав?,
Передо мною танки грудой
Валились,
хоботы орудий
В железном ужасе задрав.
А обезумевших фашистов
К Берлину драпала орда.
И вот кругом
светло и чисто,
И на груди моей —
Звезда.
... Разбужен утренней прохладой,
Я слушал, ввысь уставив взгляд,
Как, пробираясь к Ленинграду,
Шершаво крадётся снаряд.
Вдали попискивали пули,
Точь-в-точь как мыши под копной.
Но эти звуки не спугнули
Щемящей прелести земной.
До полдня б нежился, быть может.
Когда бы первый номер наш —
Не подтолкнул меня Алёша,
Неразговорчивый чуваш:
«Ступай!»
И вот иду от кухни
В расположение полка.
Пшеном пузырятся и пухнут
В руках четыре котелка.
Сбиваю вялые цветочки,
Вдыхаю терпкий аромат.
Вдруг по-гусиному
цепочкой
Двенадцать «юнкерсов» летят.
Так спокойненько летели —
С полкилометра высоты.
На крыльях холодно желтели
Двухслойно-чёткие кресты.
Не думал я, что свет увижу,
Как, сердце визгом леденя,
Ввинтились бомбы.
Ниже.
Ниже.
И все — в меня.
И все — в меня.
Удар —
и небо провалилось.
Удар —
и землю вознесло.
Одну минуту это длилось,
А думал я, что с год прошло.
Казалось, бомбы, землю руша,
Её вздымали и трясли
Затем, чтоб вытрясти всю душу
Из нашей матушки-земли.
И я при каждой новой встряске
Вминался в землю животом,
А смерть царапала по каске
Землёй, железом и песком.
И пахла смрадом,
пахла адом
Огня и стали круговерть.
Стократ оценит жизни радость,
Кто испытал, как пахнет смерть.
Когда ж отбушевали взрывы
И успокоилась земля,
Я поднял голову пугливо
И вижу: чёрный дым стеля,
Горит деревня.
Что-то зверьё
В огне.
Он крыши до стропил
Огрыз.
И стены и деревья
С голодной жадностью крошил.
Гнетёт воспоминаний ноша,
И до сих пор в ушах звучит:
Смертельно раненная лошадь
Почти как женщина кричит.
Встаю.
Живым — о жизни думать.
Ведь кашу, кашу ждут дружки!
Пришлось поползать на лугу мне —
Пораскатились котелки.
Я всё собрал, за ложкой ложку,
С травой и пылью пополам.
Ох, попадет мне от Алёшки!
«Ну, — скажет, — жри, бродяга, сам».
Иду.
Ни говора, ни смеха.
Куда ж запропастились все?
О каску с черною прорехой
Запнулся в путаном овсе.
Вот только на бугор подняться...
Выбежал
и понял всё без слов:
Вторым заходом
те двенадцать
Аж по края сравняли ров.
И, словно под ноги подкошен,
Упал я, как тогда на луг.
Песок царапаю:
«Алёша!»
И обрываю ногти:
«Друг!»
И глухо,
как бы через ватник,
Я чьи-то услыхал слова:
«Один обращался стервятник.
Из этого стреляли рва...»
... До Рейна я дошёл солдатом.
Медали есть.
И ордена.
И повторял я салажатам,
Что жизнь одна
и смерть одна.
Как тяжелы глаза под каской,
Когда, печальные, глядят
На ров, что стал могилой
братской
Для милых стриженых ребят.
Пусть, явно мстя себе за слабость,
Я телу гнуться не давал,
Поныне с совестью нет сладу:
«А кто по «юнкерсу» стрелял?»
Он знал, что будет в бездну сброшен,
Да не отвел от смерти глаз.
Кто? Может, Колесов Алёша?
Всегда и всюду двое нас.
Не уподобишь совесть шару:
Бывало, десять раз на дню
Припоминаю те Шушары,
За трусость сам себя казню.
И, клокоча, вскипала ярость,
И, хоть глазам мешала мгла,
Ствола винтовочного нарезь
Кончалась в черепе врага.
И по земле, земле чужбинной
Дорогу расчищал штыком,
Покамест готика Берлина
Мне заслоняла
отчий дом.
Голосов П.П. Добрая красота / П.П. Голосов. – Ярославль:
Верхне-Волжское книжное издательство, 1969. – С.61-66